Рассказы Василия Осиповича Томилина

Бабка с мочалками

На конечной станции метро «Выхино», возле перехода — бабка с мочалками. Лицо обветренное. Волосы выби¬лись из-под платка. Платок пуховой, старый, свалявшийся. И пальто уже хоронить пора. Воротник вытертый. И полы все с залысинами.
Стоит бабка с мочалками на ветру, и их расхристанные космы, как у русалок или у ведьмы, полощутся подобно траве в реке.
Так бежит время. И жизнь бежит. Все — мимо.
Бабка с мочалками озирается по сторонам. Господи, хоть бы кто-нибудь купил уже, что ли! А не то подойдут голубки с погонами, возьмут и выгонят с места. Или отнимут продукт.
А место тут, у выхода из метро, приторгованное. Хорошее место. Народ из метро вышел и сразу ему под нос — мочалка. И вроде как не очень чтобы нужны эти мочалки. А с другой стороны, почему бы и не приобресть. И дешево. И бабке все — профит. На хлеб и мыло.
А ведь ежели рассудить как следует, то мочалкой и помыться можно. Почему бы в самом деле и не помыться, милый? И бабке хорошо. И всем не кисло.
Мочалка, она ведь — что такое, если рассудить? Ее, мочалку, еще и узлом завязать можно сзади, чтобы волосья не вылазили. И потом в баню с воблой и пивом. Мочалка в жизни — вещь незаменимая. И пропадет — не жалко. Новую завсегда купить можно. У той же бабки. Покуда она стоит у выхода из метро. Не было бы бабки, не было бы и мочалок!
Но вот уйдет бабка тихо по талому снегу в своих уте пленках с молнией, которая, как кишка вывороченная. И тогда не станет мочалок. Атак им вдвоем почет и уважение. Хорошая, добрая мочалка. И бабка - тож.
Придет бабка домой, Богу помолится. Вот и день прошел. А куда прошел и зачем, о том никто не знает. Ни Путин, который все знает, потому его по телевизору так часто и показывают. Ни поп в церкви. Хотя он и представительный, и борода у него важная, гладко причесанная, не как мочалка. Но исповедует он с прохладцей. А алтарники у него, как есть, все проходимцы. Кагором балуются и с прихожанками молодыми флирт заводят. Ни бабкин внук. Хотя и в тернете сидит целыми сутками. А оттого стал похож на моль. Весь прозрачный, бледный и с черными кругами под глазами.
Придет бабка, накормит его. А сама сядет и смотрит, как он жадно жует батон нарезной за четыре двадцать с маргарином. Или супец из хрящей куриных, что подешевле.
Поест и ругает бабку, почему червонец не дает ему в школу. На завтраки. И вообще опять на что-то там такое собирают.
Бабка сидит и губами жует, житие свое вспоминает.
Родители его, дочь Ирина с зятем, уехали, куда — неизвестно. А внук остался. Одичал со своим тернетом. На волчонка похож стал.
Бабка вспомнила, как она в войну, когда отец на фронт ушел, ходила колосья на поле собирала. А, промежду прочим, за то тогда посадить могли запросто. За колоски. Но голод-то не тетка.
И вот как-то раз тогда вышел волчонок из лесу. Маленький такой с глазами-пуговицами блестящими. И стоит — смотрит. Голодный, видно. Подойти боится. И не убегает. Постоял, постоял, так и ушел. Жалко его стало...
«Отче наш, иже еси на небеси...» — шепчет бабка. И лишь ветер теребит концы мочалок. И время проходит, как в деповагон метро. И исчезает в черной дыре, как и не было его. Но неслышно проходит время. Не как метро. И не уследишь за ним.
Стало быть, пора ей. Туда же, на тот свет. Там тоже темно, как в депо. Пора. Но нельзя. А как же внук? Кто его кормить будет и деньги на тернет давать? Пропадет он без нее совсем, как тот волчонок в лесу..
— Собирайся, старая! -Ась?
— Убирай, говорю, свое барахло.
Вздрогнула бабка. Платок на бок съехал. Это сержант всего лишь. А она подумала, что смерть. Испугалась — смешная. Глупая бабка.
Бабка с мочалками...

.

 

Рассказы Василия Осиповича Томилина

Жорик

Откуда взялся Жорик, никто уже и не упомнит. Да и почему, собственно, Жорик — тоже. А просто одним летним утром, когда солнышко, забравшись на крышу местного колхозного рынка, ласково и озорно пускало в глаза обитателям рынка зайчики, появился и он. Стал чуть поодаль от входа, на стоянку машин, небрежно бросив возле своих матерчатых, видавших виды и жизнь лучшую, чем эта, башмаков целлофановый пакет. Аккуратно, как достают в сберкассе большую купюру или поломанную руку из гипса, вынул из серенького дерматинового футляра трубу, мундштук и посмотрел на окружающий мир горестным и печальным взглядом христианского миссионера, в котором жалость никак не может победить отрешенность. Потом выпятил и облизал сухим языком губы, заправил трясущимися пальцами мундштук, хрюкнул пару-тройку раз для тонуса в трубу и заиграл.
Еще минуту назад никто бы и не обратил внимания на этого опустившегося человека лет пятидесяти с хвостиком в каких-то затрапезно-сиреневых брюках, расклешенных по моде 70-х книзу, хлопчатобумажной ветровке «Golden eagle», с помятым лицом и седой гривой, ниспадающей с бренного чела сальными прядями. Не прибавляла имиджа Жорику недельная небритость и походка осторожно щупа¬ющего ступней землю, как при качке, алкоголика, похмелившегося лишь вчерашними воспоминаниями. Но когда трепетный, немножко рваный, как будто раненый звук, словно проворовавшийся продавец, выскользнул из рук хозяина и полетел мелкой иноходью по рынку, не оборачи-
ваясь, то очень немногие, а потом по их примеру и остальной люд, неодобрительно оглянулись на Жорика.
И движение на рынке вдруг замедлилось, повинуясь плавному течению мелодии, а потом и вовсе замерло. Вернее, контрастная картинка рыночной торговли попросту исчезла. Потому что никто и никогда не играл на колхозном рынке на трубе. И еще потому, что все смотрели и слушали Жорика.
Лишь мгновение спустя, оправившись от первого изумления, жизнь стала оживать, словно в замедленном кадре, а по¬том и еще быстрее. Пока не потекла в обычном ритме.
Жорик играл насупротив колхозного рынка только по выходным. Поскольку по будням народу было мало, а публики, пленившейся мелодией из репертуара Луи Армстронга «Go Down Moses» или «Полетом шмеля» Римского-Корсакова и не поленившейся при этом бросить в пакет горсть мелочи, и того меньше. Зато в слушающих недостатка никогда не было.
Но зритель все был разночинный и в массе своей неблагодарный. Как-только Жорик заканчивал играть какую-нибудь мелодию, зритель растворялся в толпе и стыдливо отводил взгляд от Жорика в сторону. Кто на стоящую рядом с ним машину, находя в грязно-зеленоватом «жигуленке» доселе невиданную заинтересованность и участие. Кто на облака, устало плывущие по небу, недовольно и рассеянно, словно их цвет ничем не мог обнадежить их надежду на отдых под сенью дубрав, возле речки или в лесу на шашлыках. В общем, жизнь возвращалась потихоньку в свое русло, и ее течение не обременял внезапный и резкий переход к тревожному ощущению ее несовершенства.
Жорик, казалось, ничего не требовал взамен своей игры, но каждому подающему ему грош говорил торопливые слова благодарности. Но однажды, в ответ на свое спасибо услышав: «Что вы, это вам спасибо!», — часто заморгал ресницами, как будто ему в глаза попала соринка, достал бурого цвета носовой платок и не менее артистично высморкался в него.
Но чувствительность, которую Жорик сообщал своей игрой, явно не гармонирующей с духом торговли, дебета и кредита на рынке, не пришлась по вкусу директору рынка. Пожилая дама в бывшем некогда, очень давно, светлом ме¬дицинском халате и такого же цвета парике с лицом, на ко¬тором прочно обосновалось одно из брезгливых выражений старой болонки, которая по многолетней привычке, облаивая прохожих, ощущает в этом исполнение своего назначения и долга, прогнала Жорика: «Нечего тут играть, уходи, а не то милицию позову!»
Жорик перебрался на автобусную остановку, но и там его сутулая фигура и игра никак не хотели вписываться в беспо¬койный хаос, наполняющий человека, который готовится стать пассажиром. Жорик играл, но публика почти не останавливалась, повинуясь гармонии и ритму подходящего и отходящего от остановки транспорта. Расслабленный звук трубы действовал на пассажира раздражающе, особливо тогда, когда ему надо было протискиваться в середину салона.
Подавали здесь и того меньше. А одна тучная дама с потухшей лет двадцать тому назад тоской во взоре, с зелеными тенями под глазами, высказала Жорику свое неудовольствие. Неудовольствие, собственно, не имеющее конкретного адресата, Жорика, его трубы и Римского-Корсакова, а просто обострившееся, словно аппендицит, при виде неопрятного и просящего милостыню Жорика. Что-то типа: «Ходит тут, бродит рвань всякая...».
Жорик словно впервые ощутил, что его унизили. Он вдруг выпрямился, в его взоре запылал цыганский костер негодования такой неистовой величины и силы, что дама сочла за благоразумие стушеваться в первый попавшийся автобус. А Жорик сочным, пропитанным обидой и пивом голосом прокричал ей вслед: «На, попробуй сыграй!». И протянул трубу с сияющим на раструбе, словно капелька воды, пронзенная солнечным лучом, закатным блеском...
Пришла осень. За ней зима, а потом и весна. Настало новое лето. Но Жорик больше не появлялся, как будто его и не было. А за музыкальное оформление жизни на рынке взялся контейнер, торгующий аудиокассетами. Опустевшие от Жориковой трубы окрестности словами «А я тебе на выпивку не дам, пам-пам...» теперь оплакивает плаваю¬щий стон уставшего от жизни магнитофона.

Рассказы Василия Осиповича Томилина

 

Брюкер

Из моего подъезда пропал Брюкер. Жил-был себе, а потом исчез. И не очень, чтобы он нужен был мне, как, впрочем, и всем остальным. А просто любопытно: куда делся?
Хотя у меня, к примеру, имелся и свой шкурный интерес. Брюкер занимал когда-то давным-давно у меня 50 рублей. Надежда на то, что он их когда-нибудь отдаст, таяла и таяла себе потихоньку в паучьем уголке моей души. Но, однако, все же жила своей маленькой жизнью. Лапками там тихо скреблась. И никак умирать не хотела. А вдруг, думал я, отдаст?
А история его жизни такова. Жил-был себе мальчик с мамой и дедом-ветераном в двухкомнатной квартире на шестом этаже. Едва стукнуло обухом по его светлой голове пятнадцать.
Звали его Брюкером. Кличка у него такая была — Брюкер. Почему Брюкер, зачем Брюкер? — об этом уже никто и не упомнит. Вроде как однажды мать купила ему новые брюки, и он во дворе всем хвастал: вот, мол, новые брюки у меня. Смотрите какие! Синие в полосочку.
Мать работала от случая к случаю. То посудомойкой, а то так просто дома сидит. Или любовь с кем водит. Брюкер в школе учится. Дед, ветеран, маленький такой, востренький старичок, пензию получает. И на рынок за продуктами ходит.
Пензию деду государство выписало хорошую, ветеранскую. За тысячу с хреном. Бывало, встретишь его во дворе, поздороваешься. А он давай вспоминать о том, каким хорошим поваром был. Солдат и самого главного какого-то маршала, чуть ли не Жукова, собственноручно кормил. Я, говорит, повар от Бога. Я из ничего такую могу кашу сварганить, что пальчики проглотишь. Скажет, крякнет в кулак и пойдет, припадая на правый валенок. Зимой и летом все в валенках ходил. Ноги у него с войны отмороженные.
И все бы ничего. А только раз понадобились Брюкеру на что-то такое деньги. Или во дворе пацаны затребовали: давай, мол. А Брюкер хоть и вымахал под два метра ростом, но был словно с роду какой-то пришибленный или пугливый. И придумал он вот какое хитрое дело. Взял деньги у деда из тумбочки, лекарством провонявшей. А ему сказал, что, мол, ворвались в квартиру в его отсутствие, когда он на рынок в валенках своих шкондылял, бандиты, его, Брюкера, связали. И забрали из дедовой тумбочки 200 рублей пензии.
Дед в милицию валенки свои навострил, доложил все чин по чину. Пришел в квартиру Брюкерову следователь, сверлил его глазами, задавал ему самые что ни на есть наводящие вопросы, тут-то все и выяснилось. Брюкеровых это рук дело.
С этого дня дед заблажил. Стал какой-то тихий, словно сми¬рился с чем-то. И больше про свою кухню и кашу из топора никому не рассказывал. Бывало, выйдет на лавочку посидеть, свернет козью ножку. Сидит, чадит махрой своей, как паровоз, а дым такой едкий. Слезящимся и каким-то стеклянным взглядом вдаль смотрит. Плакать не плачет, а о жизни думает.
А осенью дед помер. Так же тихо и незаметно, как и жил ветераном. И вот настали для Брюкера тяжелые времена. Дедова пензия ушла вместе с ним в могилу. Мама Брюкера пробовала было устроиться на работу посудомойкой. Но дело там, видимо, не заладилось. Потому как не первой молодости женщина с высшим образованием и бывший инженер никак не могла понять, что она стала ничем. И для того, чтобы прокормить себя и сына, ей нужно 8 часов в день мыть грязную посуду. Молчать в тряпочку и сносить от кухарки, которая моложе ее лет на десять, всяческий крик.
И она с работы ушла. И запила. А для того, чтобы было на что пить, сдала комнату за 200 рублей каким-то хохлам, лохотронщикам.
А Брюкер и раньше учился словно спросонья, а теперь и вовсе школу бросил. И зажили Брюкер, его мать и двое лохотронщиков новой загульной, забубённой жизнью, так что лохотронщики уже и про свой лохотрон в Москве позабыли.
Брюкер все слонялся по двору, мать с хохлами пила.
Когда все, что можно, было пропито, мама Брюкера по¬меняла двухкомнатную квартиру. И весь колхоз переехал в однокомнатную. Разницу, однако, и тут быстро пропили. А после поменяли и эту однокомнатную в Жуковском на Бос-кресенск.
Уехал и Брюкер за ними в Воскресенск. А куда ему деваться? Уехал. А через полгода вернулся. Не могу, говорит, там жить. Мать пьет. Хохлы-лохотронщики ругаются, меня бьют. А тут все же какая-никакая, а родина, отчизна.
Стал жить-поживать во дворе. Днем по улице слоняется, ночью спит возле мусоропровода. Соседи по старой памяти покормят, и хорошо. А не покормят, тоже слава Богу.
И вот исчез. Натурально, словно растворился.
Куда исчез? Не мое это дело. Кто он мне? И кто я ему? Не знаю. А только та пустота, что после него осталась и изредка бродит по двору тенью неприкаянной, иной раз нет-нет, а словно шепчет на ухо: «То брат твой, Брюкер...»

* "Вкус ягоды ямальской" - 5 *